на подземном кипятке, пили его вдумчиво, невольно пытаясь уловить какой-нибудь привкус, и дружно соглашались, что у кипящего родника есть особая природная сладость.

Витёк лежал затылком на бельишке, постеленном на теплом бетонном выступе, смотрел в небо и не чувствовал расслабленного распластанного в воде тела: ни рук, ни ног, – словно он слился с теплой невесомостью, с небом и летел в пронзительно освещенном пространстве. Рядом сипловатым голосом бубнил Бессонов:

– Будто у мамки в утробе, и покидать ее будет ой как неохота.

Жора увидел, что голова Витька повернулась набок, соскользнула с бельишка, щека легла в воду. Жора хотел разбудить парня, но Бессонов не дал.

– Пусть спит, он сейчас точно у мамки в пузе, как в розовом соусе.

Четверо возвращались берегом: так им опротивело болтаться в кунгасе, что несколько километров петляющих пляжей и каменистых осыпей не показались в тягость. Два чужих следа перед ними бежали в песке: крупный, мужской, и маленький, босой, детский. Наверное, кого-то из диких туристов занесло на ванночки. Завороженно смотрели на петляющую нить детской жизни, как она подбегала к воде и волны зализывали ее или, напротив, устремлялась в глубь берега, карабкалась на близкие дюны либо исчезала на камнях. И рыбаки думали о том, что вся та жизнь, за пределами их каторжной работы, уже не касается их и следы эти – словно следы из другого времени или параллельного пространства, будто так и будешь целую вечность бок о бок идти с теми людьми, оставляющими здесь следы, и никогда не соприкоснешься с ними, не увидишь их, не услышишь.

* * *

А еще через несколько дней пришел второй тайфун. Незадолго были у него предвестники: в атмосферной дали выплыли соседние Итуруп и Шикотан, острова словно выгравировались на фоне сорокамильной, ставшей прозрачной, неуловимой воздушной толщи.

– Дунет так, что только держись, – сказали рыбаки.

Спираль тайфуна обрушилась с северо-востока, из гнилого угла, рыбаки не успели как следует подготовиться. На несколько суток все живое вдавилось в землю и море. Если кто-то отваживался высунуть нос на улицу, его валило с ног мокрым, соленым на вкус потоком. Океан слоился и рвался, мчался по воздуху белыми хлопьями, и отдельные удары волн сливались в единый гул, в грохот, выматывающий, саднящий. Рыбаки сутки напролет сидели в бараке, с тоской слушая, как сотрясается под ударами ветра, скрипит и повизгивает сухопутными прелыми шпангоутами ненадежное их жилище. Но порой они оживлялись, начинали гадать-обсуждать, каково сейчас троим их товарищам на Тятинском рейде и выдержит ли палатка ураганный ветер или придется им уйти в глубь острова, в распадок. И что на шторм как раз выпало время сменить их. Связь с Тятино прервалась на вторые сутки: хорошо, если просто отказала рация.

На третье утро Бессонов стал собираться на улицу. Оделся в полный рыбацкий комплект, отвернул болотники, сверху напустил прорезиненные штаны, куртку застегнул на все пуговицы, затянул капюшон шнуром… Вернулся он через два часа, за которые в общей сложности преодолел четыре километра. Он ввалился в барак с мокрым красным лицом, возбужденный и запыхавшийся. Переоделся в сухое, сел рядом со Свеженцевым, положил руки на стол, не в силах унять в них дрожь. Валера молча налил ему кружку чаю, придвинул начатую пачку печенья и стеклянную литровую банку с сахаром. Бессонов стал рассеянно класть сахар – ложка за ложкой, много ложек, и Валера замер у плиты, провожая обрушивающийся в кружку сахар и, может быть, считая про себя все эти пропадающие ложки. Бессонов же размешал гущу, отрешенным взглядом глядя куда-то мимо всего и всех. Вытащил ложку, обхватил ладонями кружку, будто хотел отогреть и размягчить полопавшуюся шкуру. Наконец сказал сипло, будто простуженно:

– Подорвало второй невод, центральная, как колбаса, загнулась. – Отхлебнул горячей, густой, приторной жижи. Поморщился и отодвинул кружку. Валера с намеренной невозмутимостью взял кружку и безжалостно выплеснул сахарную мешанку в помойное ведро.

На обед Валера оплошал. Подал прокисшие макароны – смешал свежие со вчерашними, подпорченными в теплом углу за буржуйкой. Его не упрекали, молча и лениво ели тушенку с хлебом, прихлебывали горячим чаем. Валера сам налегал на макароны. Чувствовал промашку и, сделавшись необычайно суетливым, шмыгал кривым пурпурным носом, гундосо приговаривал:

– А по-моему, хорошие макароны… целая кастрюля… – и спрашивал, обводя всех недоуменным взглядом и нажимая на второе «о»: – Может, кому положить? – Едоки молчали. Валера опять углублялся в свою миску, ревностно метал несколько ложек и повторял: – Кому положить?.. Витёк, тебе?..

Витёк молчал. Тогда Валера не выдержал, встал, направился к кастрюле, навалил доверху миску, поставил перед Витьком, сунул ложку в макароны. И не заметил, как Витёк побледнел. Валера уселся на место, напротив Витька, опять стал метать в рот ложка за ложкой кисловатую снедь. Спросил простодушно:

– Чего не ешь?

И Витёк внезапно схватил миску, потянулся через стол и вывалил все ее содержимое на грудь, на живот, на штаны Валеры.

– Сам жри, придурок…

– А ну! – свирепо крикнул Бессонов. Но Витёк уже вскочил, и медленно поднялся Валера. Все увидели нож в руке Витька, он стал поводить им перед Валериным лицом, которое всем показалось невозмутимым или непроницаемым, а может быть, и тугодумным, но совсем не испуганным. Каждому в этот момент вдруг вспомнилось, что Валера когда-то уже был резан: живот его пересекал грубый синюшный шрам. Вспомнил это и Витёк…

– А ну! – опять зарычал Бессонов и хряпнул ладонями по столу с такой силой, что посуда подпрыгнула и чай расплескался из кружек.

Валера сел на место, стал стряхивать с себя длинные макаронины. Витёк же вбил нож в столешницу, выбрался из-за стола, что-то еще опрокинув в сердцах, направился к своим нарам, завалился навзничь, подсунув руки под голову и демонстративно закинув ногу на ногу. И тогда прорвало Бессонова, стал орать сначала на Витька:

– Ишь, засранец! Руки поотшибаю!.. – потом – на Валеру за то, что тот долго продержал в доме полное ведро помоев. Вдруг сам схватил это ведро, приоткрыл дверь, которую тут же, будто взрывной волной, вырвало из руки тугим мокрым потоком, ударило о косяк. Океан наполнил барак ревом и дождем. Бессонов с силой швырнул ведро на улицу, ветер кувыркнул его назад, ударил о землю, в метре от Бессонова, разметал мусор у порожка и сыпанул в барак. Бессонов, топча мусор, высунулся на улицу, стал закрывать дверь, усердно борясь с мокрым потоком и оттого еще больше свирепея. А минуту спустя, насквозь вымокший, орал пуще прежнего:

– А ну, аврал! Размяли хари на подушках!.. Подъем!.. Одеваться. Брать инструмент, лебедку… Вперед, все – тянуть центральную на втором… И ты, кашевар х…в! Аврал – для всех…

Шторм имел немало последствий. Забило водорослями, захлестнуло и утопило почти километровое крыло второго невода, которое не успели снять перед штормом, порвало несколько оттяжек с грузом пикулей, один угол садка ушел внутрь и запутался, геркулес ослабел, так что невод пришел в полную негодность. Океан сотворил все это мимоходом, а исправлять его шалости предстояло в течение нескольких дней. Рыбаки стали выходить в море по опасному тягуну, по мертвой зыби, горбато напиравшей на берег в наступившем безветрии, и зыбь эта все сильнее разбалтывала невода.

С Тятинским рейдом все еще не было связи, и лишь через день после тайфуна, к ночи, уже почти на ощупь, на тоню пришел Миша Наюмов. Шел распадками, куда ветром согнало гнус с открытых пространств, и лицо его отекло от укусов, глаза выглядывали из щелок. Мишу посадили ужинать, он медленно ел, почти засыпая, и говорил набитым ртом:

– У кунгаса дно пробило, и мотор потеряли, а Удодов ногу ушиб, но все равно ходит, хромает…

– Ты что говоришь? Как мотор потеряли, как дно пробили?.. Починить можно?

– Починить можно, – кивал Миша и опять набивал полный рот, мычал, пытаясь говорить, и, пока жевал, слова тоже выходили будто жеваные. – Нагонным наперло, море на берег полезло, нас стало топить. Мы ящики со жратвой потащили… Но всё… Жратва промокла, курево промокло. Аккумулятор замкнуло… Без курева – смерть… Как отштормило, мы решили пойти в море. Пошли… Но тягун еще сильный был… Рамку садка перекосило, хорошо, мы дель до шторма сняли, рыбы под сотню центнеров обратно выпустили… иначе бы… Мы давай каменюки возить